TV-люди - Страница 8

Я поглубже вжался в спинку дивана.

Этот самолет… Если это самолет, то как, собственно говоря, он летает, подумал я. Что является движущей силой? Где у него иллюминаторы? Где у него нос, а где хвост?

Я ужасно устал. Совершенно опустошен. Я подумал: нужно ответить двоюродной сестре о том, что мы не сможем приехать. Что-нибудь вроде: «Рабочие дела не позволяют мне приехать. Жаль. Поздравляю с замужеством».

Двое телелюдей в телевизоре проворно продолжали строить самолет, совершенно не обращая на меня внимание. Они работали, не покладая рук ни на секунду. Казалось, что конца и края не будет их работе, направленной на то, чтобы завершить самолет. Закончат одно дело — сразу же, не прерываясь, берутся за следующее. У них не было схемы производственных работ или чертежей, но они сами знали, что нужно делать сейчас и что нужно делать потом. Камера исключительно мастерски передавала их искусную работу. Очень понятная и точная съемка. Убедительное изображение. Наверное, еще один (четвертый или пятый) телечеловек отвечает за камеру.

Вот странная штука: наблюдая за работой телелюдей, которую можно назвать идеальной, я постепенно стал видеть самолет. По крайней мере, мне стало казаться, что ничего удивительного в том, что это самолет, нет. Я подумал, а какая вообще разница, где нос, где хвост. Когда люди вот так здорово и точно выполняют работу, наверняка получится самолет. Пусть он на него и не похож, но для них это самолет. Наверняка все именно так, как сказал тот мужчина.

Если это не самолет, то что это?

Телечеловек за пределами экрана так и не шевелился. Его правый локоть опирался на телевизор, а он смотрел на меня. Наблюдал за мной. А телелюди в телевизоре продолжали работать. Слышен был ход часов. ТаРуППК СЯУС ТаРуППК СЯУС. В комнате было темно, тяжело дышать. Кто-то шумно прошел по коридору.

Возможно, это и так, вдруг подумал я. Возможно, жена и не вернется домой. Вот что мне пришло в голову. Жена уже уехала куда-то далеко. Пересаживаясь с одного транспорта на другой, сбежала от меня куда-то туда, где я ее не достану. Наверное, наши отношения и правда зашли в тупик, так что обратной дороги нет. Возможно, мы их потеряли. И только я один этого не замечал. Внутри меня всколыхнулись разные мысли, а затем превратились в одну.

— Возможно, и так,— сказал я вслух.

Мой голос прозвучал внутри меня, как в пустоте.

— Когда завтра покрасят, станет более понятно,— сказал телечеловек.— Когда покрасят, станет самолетом.

Я посмотрел на свою ладонь. Мне показалось, что она стала меньше обычного. Всего на чуть-чуть. Может, просто показалось. Возможно, так выглядит изза света. Может, немного нарушился баланс расстояний. И все равно — ладонь будто бы уменьшилась. Погодите. Я хочу высказаться. Я должен что-нибудь сказать. У меня есть что сказать. Если я этого не сделаю, то скукожусь, засохну, а потом превращусь в камень. Как и остальные.

— Скоро сюда позвонят,— сказал телечеловек. А затем замолчал на мгновение, будто считал про себя.—

Через пять минут.

Я посмотрел на телефон. Подумал о телефонном шнуре. Телефонный шнур, который тянется бесконечно далеко. А где-то на конце этого страшного лабиринта проводов моя жена, подумал я. Очень далеко, так далеко, что мне до нее не добраться. Я почувствовал биение ее сердца. Еще пять минут, подумал я. Где нос, а где хвост? Я встал и попытался что-то сказать. Однако в тот момент, когда я встал, слова исчезли.

Самолет, или Как он разговаривал сам с собой стихами

Во второй половине дня пришла она.

— Послушай, а ты всегда разговариваешь сам с собой? — спросила она, медленно подняв глаза от стола, словно вдруг вспомнила об этом.

Однако было ясно, что такой вопрос не был неожиданным, пришедшим в голову ни с того ни с сего. Вероятно, она все время о нем думала. В ее голосе звучали какие-то твердые, даже немного сухие нотки — непременные спутники таких ситуаций. Ведь, прежде чем выйти наружу, эти слова в нерешительности крутились и крутились на языке.

Они сидели друг напротив друга за кухонным столом и переговаривались. Если не обращать внимания на то и дело проходившие поблизости электрички, вокруг было, в общем-то, тихо. Так тихо, что порой даже чересчур тихо. Железная дорога без электричек — удивительно тихая штука. От линолеума на кухонном полу его босым ногам было прохладно и приятно. Он снял носки и запихнул их в карман брюк. Стоял теплый вечер, слишком теплый для апреля. Она закатала до локтя рукава палевой рубашки в клеточку. И продолжала крутить кофейную ложку в тонких белых пальцах. Он смотрел на кончики ее пальцев. Смотрел внимательно, и его мысли стали на удивление гладкими. Казалось, что она держит в руках мир, за самый кончик, и потихоньку распускает его. Она будто бы говорила — пусть это и займет много времени, но распустить все равно нужно. Вот так, формально и совсем без эмоций.

Ничего не говоря, он наблюдал за ее движениями. Он ничего не говорил, потому что не знал, что сказать. Остатки кофе в его чашке уже остыли и стали мутнеть.

Ему недавно исполнилось двадцать. Она была на семь лет его старше, замужем и даже с ребенком. Для него она была чем-то вроде оборотной стороны луны.

Ее муж работал в туристической фирме, специализирующейся на зарубежных турах. Поэтому по полмесяца его не бывало дома. Он уезжал то в Лондон, то в Рим, то в Сингапур. Судя по всему, муж был поклонником оперы, в их доме стояли в ряд толстые сборники пластинок по три-четыре в каждом, рассортированные по именам композиторов — Верди, Пуччини, Доницетти, Рихард Штраус. Это выглядело не столько коллекцией записей, сколько своего рода символом мировоззрения. Спокойного и твердого. В те моменты, когда он не находил слов или когда ему нечего было делать, он всегда разглядывал буквы на обложках. Справа налево, а затем слева направо. А затем про себя одно за другим читал их названия.